Вы здесь
«Бесора, бесора...»
Алексей ИВАНТЕР
И БОРИСА
Вся Россия голодала,
Чуть жила на холоду…
Арсений Тарковский
Дуся по миру ходила,
Побиралась в холода —
Снег месила, ей от силы
Было десять лет тогда.
Между Пнёво и Лунёво,
От Сушигориц в метель
До Язвихи, а там снова
Не в Крылово, так в Сабель.
А в избе у бабы Веры
Восемь — мал меньше мала,
За оврагом волки серы,
Не звонят колокола.
Что ж не бьют по Никонору?
Больше не во что звонить...
В мёрзлу землю в эту пору
Тяжко бабам хоронить.
Скрип от санок... Где вы, где вы,
Евдокия и Борис?
...на мороз ушли за хлебом,
За их души помолись.
Поклонись лесам и пойме,
Доброй русской стороне,
На которой пей ли, пой ли —
Смех и грех её во мне,
Свет Её, что явлен снова,
Скрип полов и дымный дух,
Вся любовь Её Христова,
Всё тепло седых старух...
СЛОВОАрсений Тарковский
Дуся по миру ходила,
Побиралась в холода —
Снег месила, ей от силы
Было десять лет тогда.
Между Пнёво и Лунёво,
От Сушигориц в метель
До Язвихи, а там снова
Не в Крылово, так в Сабель.
А в избе у бабы Веры
Восемь — мал меньше мала,
За оврагом волки серы,
Не звонят колокола.
Что ж не бьют по Никонору?
Больше не во что звонить...
В мёрзлу землю в эту пору
Тяжко бабам хоронить.
Скрип от санок... Где вы, где вы,
Евдокия и Борис?
...на мороз ушли за хлебом,
За их души помолись.
Поклонись лесам и пойме,
Доброй русской стороне,
На которой пей ли, пой ли —
Смех и грех её во мне,
Свет Её, что явлен снова,
Скрип полов и дымный дух,
Вся любовь Её Христова,
Всё тепло седых старух...
I
Запах щей ли казённых, детства ли моего...
Нежный рос я ребёнок — били все одного.
Заводские задворки, стройки да пустыри...
Запах стойкий и горький ещё крепок внутри.
Он не сразу, не сразу свой направил лемех —
Зримый чистому глазу — тот Один, Кто за всех.
То, что Правда открыла — мир не скроет и князь.
С нами Крестная Сила, так живи, не клонясь!
С нами Вещий и Святый, центровой, ядровой —
Наш Учитель — Распятый и навечно живой.
II Нежный рос я ребёнок — били все одного.
Заводские задворки, стройки да пустыри...
Запах стойкий и горький ещё крепок внутри.
Он не сразу, не сразу свой направил лемех —
Зримый чистому глазу — тот Один, Кто за всех.
То, что Правда открыла — мир не скроет и князь.
С нами Крестная Сила, так живи, не клонясь!
С нами Вещий и Святый, центровой, ядровой —
Наш Учитель — Распятый и навечно живой.
Возрождало из пепла, приходило волной,
Поднималось и крепло, обнималось со мной,
Окаянного гула не вменяло в вину,
Наклоняло и гнуло, распрямляло в струну.
От того ли, что грешен, потому ль, что любим —
В русском небе подвешен, как архангельский дым.
Потому ли, что битый, оттого ль, что живой —
В русском слове отлитый, в речь забитый скобой.
Ни овец не пасущий, и не сеющий ржи —
Как на свете живущий — ни пойми, ни скажи,
Не оратай на пашне, я — не верящий в Зло —
Мимоходом попавши под Господне крыло...
КОРОМЫСЛОПоднималось и крепло, обнималось со мной,
Окаянного гула не вменяло в вину,
Наклоняло и гнуло, распрямляло в струну.
От того ли, что грешен, потому ль, что любим —
В русском небе подвешен, как архангельский дым.
Потому ли, что битый, оттого ль, что живой —
В русском слове отлитый, в речь забитый скобой.
Ни овец не пасущий, и не сеющий ржи —
Как на свете живущий — ни пойми, ни скажи,
Не оратай на пашне, я — не верящий в Зло —
Мимоходом попавши под Господне крыло...
Уйду декабрём первопутком — не гол и не бос.
Поймаю попутку — КаМАЗ, тарантас, лесовоз.
Попутчика встречу хромого с седой бородой —
Глухого, немого — в пути за живою водой.
Кривое неся коромысло, бредёт неспеша.
В нём нету ни толка, ни смысла — святая душа!
Над княжей Россией, озлобленной, ражей, спитой —
Заплакал Мессия и сделал Россию святой.
Кривое неся коромысло — не крест — на плечах,
С времён Гостомысла убогую ношу влачах.
Петух прокричал ведь, а там хоть и не рассветай.
От древних начал киснут десять веков, почитай.
Но тесто подходит, фурычит, мои голубки!
В четыре руки пора выпечь тугия хлебки.
Приёмного сына взрастила, пустила под кров
Твоих Северов Палестина, святых Северов.
Сама-то с котомкой — делила ржаны сухари,
Чужого ребёнка кормила, согрела внутри.
Окольных не зная путей, с коромыслом устав...
Но нету приёмных детей Иисуса Христа.
* * *
Станиславу Минакову
Пыльных сандалий поступь.
Трое в огне с молитвой.
Пением полон воздух
и над моей калиткой.
Пением воздух полон,
пением, а не пеплом.
И почему-то солон
Голос несомый ветром.
Многое, брат, дано нам,
спросится, знать, премного
Не по канонам оным,
а по законам Бога.
Камень на брата кинешь,
дух возмутится часом.
Вроде, бросаешь в кипеж,
а попадаешь в Спаса.
Даже на эту дату
любим базар-вокзал мы...
Что говорил ты брату —
это Христу сказал ты.
Чистый в своём истоке,
где-то холерный в устье —
этот поток глубокий
полон любви и грусти.
Посередине ночи
брата не видно оку...
Если омыться хочешь,
То восходи к истоку.
Пыльных сандалий пристук
слышать бы веком вечным
Ухом своим звериным,
сердцем ли человечьим...
Поймаю попутку — КаМАЗ, тарантас, лесовоз.
Попутчика встречу хромого с седой бородой —
Глухого, немого — в пути за живою водой.
Кривое неся коромысло, бредёт неспеша.
В нём нету ни толка, ни смысла — святая душа!
Над княжей Россией, озлобленной, ражей, спитой —
Заплакал Мессия и сделал Россию святой.
Кривое неся коромысло — не крест — на плечах,
С времён Гостомысла убогую ношу влачах.
Петух прокричал ведь, а там хоть и не рассветай.
От древних начал киснут десять веков, почитай.
Но тесто подходит, фурычит, мои голубки!
В четыре руки пора выпечь тугия хлебки.
Приёмного сына взрастила, пустила под кров
Твоих Северов Палестина, святых Северов.
Сама-то с котомкой — делила ржаны сухари,
Чужого ребёнка кормила, согрела внутри.
Окольных не зная путей, с коромыслом устав...
Но нету приёмных детей Иисуса Христа.
* * *
Станиславу Минакову
Пыльных сандалий поступь.
Трое в огне с молитвой.
Пением полон воздух
и над моей калиткой.
Пением воздух полон,
пением, а не пеплом.
И почему-то солон
Голос несомый ветром.
Многое, брат, дано нам,
спросится, знать, премного
Не по канонам оным,
а по законам Бога.
Камень на брата кинешь,
дух возмутится часом.
Вроде, бросаешь в кипеж,
а попадаешь в Спаса.
Даже на эту дату
любим базар-вокзал мы...
Что говорил ты брату —
это Христу сказал ты.
Чистый в своём истоке,
где-то холерный в устье —
этот поток глубокий
полон любви и грусти.
Посередине ночи
брата не видно оку...
Если омыться хочешь,
То восходи к истоку.
Пыльных сандалий пристук
слышать бы веком вечным
Ухом своим звериным,
сердцем ли человечьим...
* * *
Потому что срывается голос на весеннем ветру,
от того, что дожил до весны и зимой не помру,
что на чёрной реке — рыбаки на трещащем ледке,
а на белом снегу огоньки на другом берегу —
Вот за тот бережок-бережок, за Уральский хребет
сам себе нарисую на атласе мира билет,
и поеду, поеду, поеду на юго-восток,
как астролог велел, потирая вспотевший висок.
За ордынскую степь, за монгольский Алтай, за Китай,
только чёрный большак на колёса хундая мотай,
только дважды в дацане одном никогда не ночуй,
приходи налегке, уходи налегке, откочуй.
Потому что дорогу тебе указал на роду
тот монах, что дудел в костяную у брода дуду.
Оттого, что дорогу святит её пыль. Да ветра.
И вестями свистит — над кюветом её пехтура,
что снимает кольцо с онемевшей холодной руки,
поднимает лицо на Матфееву речь и Луки,
перед самым концом отпусти ей любые грехи…
только чёрный большак на колёса хундая мотай,
только дважды в дацане одном никогда не ночуй,
приходи налегке, уходи налегке, откочуй.
Потому что дорогу тебе указал на роду
тот монах, что дудел в костяную у брода дуду.
Оттого, что дорогу святит её пыль. Да ветра.
И вестями свистит — над кюветом её пехтура,
что снимает кольцо с онемевшей холодной руки,
поднимает лицо на Матфееву речь и Луки,
перед самым концом отпусти ей любые грехи…
* * *
Так, наверное, надо —
Ни кола, ни двора.
А сердечко-то радо:
Бесора, бесора!
Эти сладкие сети
Избавляют от треб.
— Есть ли хлеб у вас, дети?
— Вечный, Господи, хлеб!
За Твоим караваем
По любому двору
Мы идём, распевая
Бесору, бесору.
Повторяется снова
Вне эпох или форм
Это вечное Слово —
И кормило и корм.
Над танцующим Кришной,
Над поющим Бабой —
Слово Яхве и Вишну —
Приоткрыто Тобой.
Но упрямое стадце
Под Масличной горой
Не желает расстаться
С бесорой, бесорой
Для ходящих во свете,
Для горящих во мгле...
Что оставлена детям,
Преломляющим хлеб.
* * *
Пахнет хлевом и овцой,
Чабрецом и тмином,
Подгорелою мацой,
Тихим днём, что минул,
Закипающим котлом,
Молоком овечьим,
Человеческим теплом,
Духом человечьим...
Пахнет белою золой,
Куркумой и потом,
Жёлтой стружкой и смолой,
Плотницкой работой.
Плотник плотнику мостит
Скорбную дорогу,
Плотник плотника простит,
Вверит душу Богу...
Но не смертью под горой
Пахнет — жизнью вечной,
Не оливовой корой,
А дорогой млечной,
Пахнет козами окрест,
Пахнет тем и этим...
И мешает бегать крест
Плотниковым детям...
* * *
В доме у колодца
Помирает дед.
А водичка льётся
Цельный день, мил свет.
Долгая беседа,
Тапочки, кирза...
А в дому у деда
Синие глаза.
В доме у колодца
Тишина-покой,
А водичка льётся,
Пьётся день-деньской.
Буду помирать я,
Якоря рубить —
Хорошо бы, братья,
У колодца жить.
* * *
Вот и в дорогу
пора собираться,
сказано всё
о моём корневом.
Кончена книга
четвёртая, братцы,
юшка утёрта
пустым рукавом.
Тут никогда
не бывает допето,
в северной мгле,
где я жил и грешил —
в братней земле
несказанного света
рай для еврейской
и русской души.
С посохом — посуху,
с пивом — заливом,
жирным налимом
под жиздринским льдом...
Может случится
родиться счастливым
в следущей жизни мне,
а не жидом.
На черепахах,
китах и любови
держится мир сей
скорбей и утех,
волей воловьей
и долею вдовьей,
силою сильных
и немощью тех,
кто, как и я,
намеряясь в дорогу,
пёхом и вплавь
за моря и жнивьё —
русскому Богу,
еврейскому Б-гу
тёплое сердце
вверяет своё.
Тем летом кончилась война,
Была черёмухой больна
Окраина Рошаля.
Но, притворяясь небольной,
Стонала полночь за стеной,
Старухам спать мешая.
Была черёмухой больна
Окраина Рошаля.
Но, притворяясь небольной,
Стонала полночь за стеной,
Старухам спать мешая.
А осенью крысиной той
Они просились на постой,
Где лишь бы лечь да охнуть.
Она была за главврача,
А он ночами так кричал,
Что ей хотелось сдохнуть.
А той зимою он ушёл
В поля, где всяк — босяк и гол
В одной артели братской.
Она — жила, она — пила,
И бабкою моей была
Той самой — ленинградской.
А той весною шли дожди,
И сердце ёкало в груди
В облупленной больнице.
Там было резать, было шить,
И значит, надо было жить
С неписанной страницы.
Вояки с нашего двора —
Кто блатота, кто фраера,
Кто петь ходил на клирос...
Она была им не сестра,
Её боялись мусора,
Я с ней в обнимку вырос.
* * *
Как ночь нежна, как пахнет мята!
Трава любовниками смята,
Вода стекает с рук Пилата,
И кипарисом пахнет крест.
И каждый шаг предсказан в драме,
Где можно было б сбечь дворами,
Рабби кентует с фраерами,
И зарево стоит окрест.
Оно стоит, оно не гаснет,
И нету памяти прекрасней,
И нету жертвы ненапрасней,
И всё же, раббуни, скажу:
Твоим крестом братва божилась,
С ним Церковь под Тельца ложилась,
Перед князьком волчком кружилась,
А он терпел для куражу.
Рабби, я из того же рода —
Птенец заблудшего народа,
Во мне проявлена природа
Птиц толмача и певчих трав
В краю, где уд неувядаем,
И Б-жий суд не ожидаем,
И мы с Тобой не обсуждаем,
Что Ты — мой рав.
Светлой памяти Марфы Макаровой
Моя нянюшка Марфуша из поволжского села
Воспитала нас с Илюшей, а сама не родила,
Всё ходила тихобродом, хлопотала у стола.
Да гадала на погоду, а сама не родила.
Но не девка-вековуша, а монахиня в миру,
Моя бабушка Марфуша, как была ты ко двору!
Меня в сердце приютила, где златые купола,
Не чужих детей растила, хоть сама не родила.
Передрались в избе дети, перессорились вконец,
Не понять на белом свете, кто тут сын, а кто отец,
Разорвали твою душу, сбились с Божьего пути…
Няня-нянюшка Марфуша, ты прости меня, прости…
Глянет в очи тамогочи, заведет своё гу-гу.
Как в рябиновые ночи, как в крещенскую пургу.
Воспитала нас с Илюшей, а сама не родила,
Всё ходила тихобродом, хлопотала у стола.
Да гадала на погоду, а сама не родила.
Но не девка-вековуша, а монахиня в миру,
Моя бабушка Марфуша, как была ты ко двору!
Меня в сердце приютила, где златые купола,
Не чужих детей растила, хоть сама не родила.
Передрались в избе дети, перессорились вконец,
Не понять на белом свете, кто тут сын, а кто отец,
Разорвали твою душу, сбились с Божьего пути…
Няня-нянюшка Марфуша, ты прости меня, прости…
Глянет в очи тамогочи, заведет своё гу-гу.
Как в рябиновые ночи, как в крещенскую пургу.